Настройщик кино и тонких материй. Человеческий синдром Киры Муратовой

Вчера, 6 июня, ушла Кира Муратова. После долгой болезни, особенно тяжелой для обычно здорового человека. И все же мы оказались не готовы к ее смерти.

Сложно подобрать слова, когда умирает личность такого масштаба. Еще сложнее - осознавая, что сама Кира Георгиевна знала, что будет написан этот текст, и заранее была ему, мягко говоря, не рада: «Мне не надо, чтобы про меня снимали документальное кино. Дневники и все, что когда-то писала, хочу сжечь, уничтожить. И пепел мой развейте, раздуйте и на помойку меня выбросьте, отдайте в зоопарк на съедение зверям. Хочу, чтобы от меня остались только фильмы - и все».

Фильмы, конечно же, остались. Даже не фильмы - явление. «Кино Муратовой» - это жанр сам по себе, с собственным киноязыком.

«Короткие встречи», «Долгие проводы», «Познавая белый свет», «Перемена участи», «Астенический синдром», «Чувствительный милиционер», «Увлеченья», «Три истории», «Второстепенные люди», «Чеховские мотивы», «Настройщик», «Два в одном», «Мелодия для шарманки» и «Вечное возвращение». А где-то рядом с ними нелюбимый, искалеченый цензурой «Среди серых камней», фильм, который мог бы существовать. Вместо Киры Муратовой в титрах - абстрактный и усредненный Сидоров.

Абстрактности или усредненности в фильмах Киры Муратовой нет ни кадра - они максимально конкретные и до невозможного личные. Тем сложнее они для восприятия - каждый из них по-своему страшный и болезненный именно потому, что очень понятный и настоящий. 

Кино Муратовой принято считать артхаусом, но ее фильмы принадлежат к той уникальной системе координат, в которой высокохудожественность произведения ничуть не мешает его близости к зрителю. Каждый из них, как стих из школьной программы, прочитанный уже потом, для удовольствия: каждое слово в нем знакомо, и внезапные смыслы вдруг находятся между строк.

Ни одной из ее картин, впрочем, так и не суждено было стать «событием» в краснодорожечном понимании: ранние ее работы либо жестко цензурировались, либо вообще ложились на полку, а на поздние еще до выхода повесили ярлык.

Впрочем, хотя Муратовой-человеку было приятно, когда ее фильмы смотрели, Муратова-режиссер снимала бы и вообще без перспективы релиза: «В советское время, после «Долгих проводов» стало абсолютно ясно, что какой бы фильм я ни сделала, его обязательно будут ругать. И я стала так мечтать, что давайте я буду снимать, а вы их складывайте куда-нибудь. И не показывайте, и не смотрите, просто дайте мне этим заниматься, я же такие дешевые фильмы снимаю, они недорого вам стоят. Я очень долго жила в таком понятии, что мои фильмы должны лежать где-то в подвале, их никто не должен смотреть. Такой вид существования меня абсолютно устраивал. В какой-то момент они вообще перестали мне давать картины, уволили, всякие пошли репрессивные действия. Это меня очень, конечно, расстроило. А то, что они могли это просто положить на полку или в подвал, мне как-то… Ну ладно. Конечно, мне приятно было бы показать своим друзьям, кому-то понравиться, чтобы какая-то вокруг этого вертелась жизнь. Но если этой жизни не будет послефильмовой, то ничего страшного».

Кира Муратова была, без сомнения, лучшим украинским режиссером современности. Более того, если не раздавать преждевременные оптимистичные авансы перспективным дебютантам, она была единственным режиссером современности, по-настоящему интересным во всем мире. Пленки с ее фильмами невозможно застать в архивах «Центра Довженко»: 350 дней из 365 в году они путешествуют с фестивалей на спецпоказы и ретроспективы. Произведения Муратовой фигурируют в образовательный курсах кинофакультетов всего мира. Ее фильмам посвящены не только десятки исследований на русском, но и несколько десятков монографий в США, Великобритании, Франции, Швеции и даже Японии. О ней американские киноведы выпустили несколько книг.

Всего этого Кира Георгиевна, если честно, тоже не любила: «Очень, вообще, странно это - интервью или разговор с режиссером. С любым, я думаю. Я нахожусь внутри дома, а вы на улице, и через окно мы разговариваем про дом, понимаете? Что я имею в виду под словом «дом» и что вы имеете в виду под словом «дом», никогда в нем не бывав, а только глядя снаружи, а я, скажем, только изнутри - это совершенно разные вещи. Человек снимает фильм. Другой про этот фильм пишет книгу или статью. А потом человек про эту его статью или книгу еще что-то говорит. В этом есть некоторая интеллигентская нелепость. Я, вообще, чувствую так: я сделала фильм - и все, до свидания. Дальше говорите, что хотите, делайте, что хотите, думайте, что хотите. Вы имеете право. А я имею право отвернуться и молчать».

Муратова уже сказала именно столько, сколько собиралась, в каждой своей ленте, и вносить в них правки задним числом не хотела: «Мои фильмы - как дети, они отдельно. Я могу умереть или сойти с ума, все что угодно, а они будут сами по себе. Это ощущение - главное, я бы сказала, удовольствие. Нет, главное - это когда делаешь. А второе удовольствие - ты делаешь что-то, что существует без тебя. И хорошо, я себе пошла гулять. Я как бы уже труп по отношению к этому всему. Могу шевелить губами, что-то артикулировать, но это уже не имеет к реальности никакого отношения».

Впрочем, рассказать о ее фильмах можно многое. Например: 555 кинокопий фильма «Короткие встречи» были отпечатаны, а потом сожжены по приказу советской власти. Фильм был бы полностью утерян, но механик Зоя тайно сохранила две копии. А фильм «Астенический синдром» в 1999 году вошел в историю украинского проката как первый допущеный к показу фильм, содержащий нецензурную лексику. А фильм «Увлеченья» - первым современным украинским фильмом, мировая премьера которого произошла на международном кинофестивале класса А.

О жизни Киры Георгиевны ходит еще больше легенд: о том, как она работала библиотекарем и уборщицей в долгие годы советской опалы, когда снимать кино ей не давали. О том, как находила деньги на кинопроекты в голодные 90-е, когда денег не было, кажется, ни у кого. О том, как московские кинорежиссеры называли ее «очаровательная одесская провинциалка», чем Муратова гордилась. О том, как любовь к Чехову у нее закончилась вместе с фильмом «Чеховские мотивы».

И, естественно, о том, российский она режиссер или украинский: «Это как спрашивать, кого я больше люблю, маму или папу», - обычно отвечала Муратова до войны. После - отвечала, что ненавидит войну, и потому ей физически больно. Но, несмотря на это, однозначно заявляла: «Я не над ситуацией. Я - на стороне Украины».

Однажды в холле театра Музкомедии, который ежегодно работает фестивальным дворцом и главным экраном ОМКФ, Кира Георгиевна сбежала с сеанса посреди фильма, но попала, увы, из огня да на прием ко мне и моему диктофону. И призналась, что разлюбила кино и фестивали. И редко когда досматривает фильм хотя бы до середины.

Впрочем, слова Киры Георгиевны лучше слышать напрямую, без комментариев. В своих интервью - редких, но потому еще более ценных - Кира Муратова излагала нужные смыслы так емко, что остается только восторгаться:

«Рене Клер говорил, что фильм уже написан, осталось только снять. Это абсолютная противоположность мне. Я, как говорится, все время подставляюсь.  В любом моем фильме есть такие персонажи. Вот стоял он рядом, покуривал, смотрел на съемку. А тебе он понравился и ты его зовешь: «Идите сюда, идите в кадр. Можете сказать?» А он: «Могу, хочу, конечно!» Потому я и снимаю современное, не костюмированное кино, в  современных одежках: могу позвать человека из-за кадра».

«Я предпочитаю американское кино, американцы спортивны. В них есть какая-то вечная молодость. Может быть, потому, что там разные национальности смешиваются, все без конца обновляется, а французы - закоснелая затухающая цивилизация, всем дорожат: вот смотрите, как мы красиво этот цветочек нарисовали. Да вы обратите внимание на цветочек!!! Куда вы смотрите?!! Они злятся, когда их не ценят. Американцы относятся иначе: не нравится - и ладно, мы вам другое сделаем. Более молодой, веселый взгляд. Я это называю спортивным».

«Я монтаж больше всего люблю. Съемка опасна: меняется погода, умирают актеры, нет денег. Но вот ты всех загнал в пленку, сидишь в комнате, все спокойно, и ничто, кроме усталости, не может этого прервать. Мне только бы дорваться до монтажной и сказать: «До свиданья, группа, до свиданья, актеры, идите к черту или куда хотите, а я тут буду с моим монтажером, с моей пленочкой, и никто уже не помешает». И если что-то у тебя не получилось - ничего. Через несколько дней получится. Ты очень внимательно, долго, изучающе, словно в микроскоп, смотришь на одно и то же, и вдруг замечаешь какой-то блик в правом углу кадра. И он монтируется с движением в другом кадре. А вчера ты его не заметил».

«Я никак не относилась к животным. Любила их, но банально, как большинство обывателей. А потом на «Короткие встречи» нам нужна была собака. Кто-то посоветовал пойти в живодерню. Я пришла в этот утильцех, и то, что я увидела… Я три дня думала, что вообще ничего больше не буду снимать. Потом, когда пришла в себя, решила: если я сниму это, мне станет легче. Сняла. Не помогло, осколок во мне так и сидит. С тех пор и вставляю в кадр каких-то зверей, собак, кошек».

«Читаю античных историков - Плутарха, Тацита, Саллюстия. Как они красиво пишут, какой язык, какие у них нравственные и философские понятия! И что происходит вокруг при этом. Сплошные подкупы, убийства,  войны. Все то же, что сейчас. Различия только внешние. Это снимает очень много оптимизма. Есть люди - я им очень завидую и сочувствую - которые верят в прогресс».

«Моцарт – это артхаус? Бетховен – это артхаус? И я тешу себя надеждой, что так же, как выше перечисленные, буду нравиться небольшому количеству людей, но всегда».

«Я ненавижу войну. Я вообще не понимаю, как это можно - в XXI веке убивать друг друга. Это должно быть запрещено, как людоедство. Хотя людоедство я еще как-то могу понять, потому что голодные люди едят как животные. Но война - это омерзительная вещь. Ни ради какой территории, даже если ты назовешь эту территорию родиной, мы не имеем права убивать друг друга».

«Однажды у меня произошла трагедия. Умер мой ребенок, маленький. После этого у меня долго было такое состояние, что я не могла воспринимать стихи, музыку, вообще искусство. Мне это все было омерзительно, казалось неправдой. Невроз, что ли, - он длился довольно долго, потом прошел. Сейчас что-то похожее. Мне омерзительно, когда убивают друг друга. Будет Украина Европой или нет, мне неинтересно. Такой ценой мне ничего не интересно... Но я не над схваткой, я принимаю сторону Украины. Мне не нравится, что она воюет, но я не знаю, как можно из этого выйти - в тех стандартах, в которых живет человечество: «Надо защищать свою территорию, надо бороться!» Человечество очень любит воевать, оно усматривает в этом героизм, тех, кто не хочет воевать, оно осуждает. Но таких, к сожалению, очень мало. Мало пацифистов. Кому-то все равно, а кому-то кажется - ну, а как иначе. Многие просто не верят, что мир без войны возможен».

«Глубоких фильмов - раз, два и обчелся. А поверхностных - много. Поверхность всем сразу видна, она прилична. Глубокие фильмы обычно таят в себе неприличие, непристойность, нечто пугающее. Любая изнанка, тем более изнанка человеческая - пугает. А поверхность прилизана, окультурена, обработана. Она легко воспринимается и делается. Она бывает эстетически прекрасной, даже мудрой. Потому что поверхность - это и есть жизнь как таковая. Люди не любят думать про смерть. Начнешь думать - не остановишься. Или остановишься - но будет не по себе.

Иногда смотришь на людей на улице и думаешь: «они живут как бессмертные». А как еще им жить? Это как в притче - человек висит над пропастью на травинке, но при этом с наслаждением жует ягоду с соседней травинки. Вот это и есть жизнь. А как только он эту ягоду есть перестанет, то увидит бездну. Почувствует, что травинка кончается. Человек ведь знает, что умрет в любом случае - как бы ему хорошо ни было сегодня. И эта глубина печальна и ужасна, человек старается не думать о ней. Поэтому очень много поверхностного искусства. И это правильно. Это живая трепещущая поверхность всего.

Вообще так и надо жить. Надо жить поверхностью. Это замечательно, конечно - сделать произведение, которое уведет тебя в глубину. А потом нужно посмотреть на солнышко и опять жить так, словно ты бессмертен».

«Я живая совсем. Во мне очень мало мертвячины», - случайно сказала мне когда-то Кира Георгиевна, резюмировав по сути и все свое кино, и жизнь.

Совсем живой Кира Муратова останется навсегда, и в ее картинах, и, надеюсь, в нашей памяти.

Фото Иванны Зубович, «Униан», «День», из архива Одесской киностудии